Дождь...

Затяжной осенний дождь стучит в маленькие оконца, стёкла в них толстые, мутные, с пузырьками воздуха по краям. В комнате темно, темно на душе и у человека, что сидит у камина и пьёт вино. Пламя камина мечется и трещит, багровый, словно воспалённый, свет образовывает неровный яркий круг. Но он лишь немного рассеивает темноту в комнате и никак не может рассеять темноту в душе у человека.

Звякает бутылка о край бокала, стучит мерно дождь в окна, жарко трещит в камине огонь. Жарко. Слишком жарко, яркий свет режет воспалённые глаза. Не выдерживает — человек встаёт и пересаживается за стол. Голова болит и кружится, а на губах — горький привкус. Запах дешёвого вина. Сегодня Лионель Савиньяк пьёт, чтобы забыться.

На столе лежит мятый лист бумаги, влажный, весь в пятнах. Лионель сжал его в руках. Ох, уж это письмо. Нет, ему сказали раньше — у дурных вестей длинные ноги. Но Лионель не поверил, не верил до конца, пока не пришло это письмо. Тогда не было времени, и он затолкал свои переживания в самую глубь души. Но теперь весь мир заливает дождь, и боль выползла, ядовитыми зубами впилась в сердце. Сейчас бы корпеть над картами, допрашивать пленных — да и мало ли дел найдётся? — а он сидит и вспоминает, вспоминает...

Громкий дробный стук капель. Лионель вздрагивает от неожиданности. Это ветер, просто ветер. Огонь режет воспалённые глаза, и мужчина опускает голову, трёт лицо руками. Локтём он задевает бокал, тот опрокидывается, катится по столу и замирает на самом краю. Недопитое вино вытекает тонкой тёмно-красной струйкой, капает на пол.

Савиньяк бездумно смотрит на стол. Словно кровь вытекает из раны... Он всё-таки напился. Вино творит с ним скверные вещи. Всё перед глазами расплывается, кружится, тонет в окружающем мраке. И лицо кажется каким-то мокрым. Он что, облился? Он протягивает руку и касается пролитого вина. Кровь, вино, вина... Но в чём же виноват он, Лионель Савиньяк?

А дождь всё идёт, усиливается, и вот мелкие капли просачиваются в щели плохо законопаченной рамы, стекают вниз, капают с подоконника. Кап-кап-кап. А вино лоснится и блестит в огненных отблесках, бежит кривой узкой дорожкой по деревянной неровной столешнице, тёмно-красное, словно кровь бежит из свежей раны. И тоже с края стола — кап-кап-кап.

Но Лионелю Савиньяку на это наплевать. Он тяжело наваливается на стол и засыпает тяжёлым пьяным сном. Тяжело, тяжело... Запах перегара смешивается с запахом сырости.



Розовое, розовое

Когда он посмотрел на Леонарда Манрика заинтересованно? Была весна, та самая пора, когда уже не холодно, но и особенного тепла нет. И был очередной тягучий приём у Марианны. Лионелю в тот вечер было скучно, в тот вечер его всё раздражало. И вино кислое, и хозяйка некрасивая и манерная. Впрочем Марианна быстро поняла его настроение и тактично оставила в покое после неудачной попытки завести разговор. Кажется, его настроение огорчило её. А барон Капуль-Гизайль со своими птицами всегда раздражал Лионеля. Но что поделаешь. Идти домой не хотелось, а в остальных местах Савиньяку было бы также тошно, если не больше.

И вот он прохаживался среди гостей с бокалом вина в руке, обмениваясь малозначащими фразами, немного посмотрел на игру. Лионель уже решил откланяться и безыскусно надраться в одиночку, когда поднялся какой-то шум, раздался чей-то смех. Савиньяк пошёл туда и увидел Леонарда Манрика. Тот как раз говорил что-то с крайне раздражённым видом какому-то щёголю. Нет, Манрик старался держать лицо, но маска невозмутимости то и дело шла трещинами. Недовольно кривились губы, щурились глаза.

И в каком же виде был Леонард Манрик! Он был с ног до головы одет в розовое. Розовым был камзол, розовыми были штаны и чулки с подвязками, розовые банты на розовых же туфлях. Да-да, того самого нежного, поросячьего оттенка, который так обожают блондинки из простонародья. Лента, стягивающая медно-рыжие пряди в хвост, тоже была розовой. И камзол, и штаны были обильно украшены кружевом, тоже розового цвета.

Лионель не удержался, прыснул. Он допил вино и отвернулся. Однако образ Манрика зацепил его. Он разговаривал с... кем-то, а в голове нет-нет да и мелькала мысль о том, как всё же идёт розовое рыжим людям. Как красиво блестели рыжие завитки на розовом бархате, как вилась мелкая прядь у виска, выбившаяся из хвоста Леонарда Манрика. Как этот самый бархат обтягивал его плечи, широкую грудь; камзол был пошит отменно и подчёркивал все достоинства фигуры сына тессория. А какие у Манрика оказались икры... Он явно не нуждался в специальных накладках, чтобы придать им привлекательную форму. И почему Лионель не замечал этого раньше? Да, странные мысли мелькали в голове капитана королевской охраны в отношении мужчины; несомненно, ему не стоило пить сегодня вечером.

Так или иначе, Леонард Манрик не ушёл. Савиньяк то и дело замечал светлое, розовое пятно то тут, то там. Зато скуки как не бывало. Они однажды даже столкнулись, и Лионеля вдруг охватила пьяная нежность, захотелось прижать к себе Леонарда, стереть с его лица это кислое выражение, разгладить складку у рта, стянуть дурацкую ленту с волос, ощутить вкус его губ... Его восхитительных розовых узких губ...

— Простите, граф, а почему вы на меня так смотрите? — выдернул из пьяных грёз Лионеля вопрос, заданный самим предметом мечтаний.

Савиньяк вздрогнул и очнулся. Он принял как можно более скучающий и надменный вид и сказал:

— Простите, господин Манрик, я не заметил вас. Замечтался.

Кто-то рядом, все лица смешались и тонули в каком-то тумане, сочно хохотнул. Мечтающий Лионель Савиньяк? Как смешно! И правда, смешно.

А Лионель жадно смотрел на Леонарда, вбирал в себя подробности. Волосы объекта растрепались и выбились из-под ленты, лицо зарозовело, стало почти красным: наверное, Леонард тоже напился. Ну чего он не уходит! Лионелю с каждой минутой, проведённой в обществе Манрика, всё труднее становилось держать себя в руках. Что за вино подают сегодня у Марианны? А может, в него что-то подмешали? Но кто, но что?

— А чего вы не уходите? — вдруг спросил Лионель, — не думаю, что вам приятно внимание... сегодня.

— Я бы с радостью, но пари есть пари, — усмехнулся криво Леонард.

Савиньяк оживился, стал что-то говорить, но Леонард неожиданно холодно осведомился:

— Я удовлетворил ваше любопытство, господин капитан?

— Да, но... — растерянно ответил Лионель и протянул руку, дабы ухватить за рукав Леонарда, но тот не дался.

— Тогда позвольте откланяться. — Леонард в самом деле коротко поклонился и ушёл. Савиньяк растерянно и обиженно смотрел ему вслед. Ну чего это он? Неужели что-то почувствовал? Какой же он... Манрик!

Это вопрос он задал чуть позже Марианне, оказавшись неведомым образом в её спальне.

— Ах, Лионель, — они были достаточно близко, хм, знакомы, чтобы куртизанка могла называть его по имени, разумеется, исключительно наедине, — вы смотрели на него таким взглядом... Куда делась ваша знаменитая выдержка?

— Это всё ваше вино, — пробормотал Лионель, заваливаясь на бок, — что вы туда подмешали?

Розовый цвет потом его преследовал повсюду: розы в вазонах, девушки в розовом на улицах и во дворце, какая-то картина, платок, выпавший из рук королевы, дурацкая брошка на груди у одной из фрейлин, физиономии большинства придворных... Однажды во время очередного совета Меча, стоя на своём посту, Лионель поймал себя на том, что бормочет себе под нос: "Розовое, розовое". К счастью, громкий голос ликтора заглушил его.

А может быть раньше, с того дня, когда он случайно подсмотрел гулянья Манриков в одном из городских парков, открытых исключительно для благородных особ. Что же занесло его туда? Стёрлось из памяти. Но как стереть из памяти беззаботный смех, и улыбку, и тёплый светло-карий взгляд, и волосы, блестящие на солнце? Да, больше всего в Леонарде Манрике Лионелю Савиньяку нравились волосы. Так и хотелось, до зуда, запустить руку в медную гущину, и перебирать, и трепать, и накручивать на пальцы блестящие пряди.

Леонард Манрик что-то, смеясь, рассказывал, подкидывал шарик в бильбоке, а Лионель всё смотрел на него, не в силах оторвать глаз, и в груди стало вдруг стало жарко и тесно. Леонард Манрик, кто бы мог подумать, что... Рядом с Леонардом вертелась ещё эта его племянница. Иоланта, кажется. Именно она заметила капитана королевской охраны, что-то весело закричала, чем и загубила восхитительный момент.

А Леонард.... А Леонард был жив, жив, жив...



Шёпот...

Звяканье упавшей бутылки, стук усилившегося дождя о стекло, шаги за дверью, возня и скребыхание мыши в углу. Или это в дверь скребутся? Все эти звуки и заставляют очнуться Лионеля от своего забытья. Он с трудом разгибается — от неудобной позы всё затекает, — откидывается на спинку стула, трёт глаза. Он сначала не понимает, где находится. Потом вспоминает.

Чудесный сон-воспоминание стремительно тускнеет, и Лионель снова оказывается в тёмной и сырой, несмотря на жар камина, комнате. За дверью слышится возня, осторожный шёпот. Не подавать признаков жизни? Всё равно не отстанут. К тому же, Савиньяк бросил беглый взгляд на пол, ему нужна была новая бутылка. Уж как-нибудь обойдутся без него вечерок. Тем более, что на ногах-то он ещё стоит, а вот мозги уже ничего не соображают. Неужели стареет?

Лионель распахивает дверь, почти ожидая: послышалось. Нет, стоят. Оба. Савиньяк собирается, говорит почти как обычно:

— Что случилось? Дриксы? Конец света? Депеша?

— Нет, мой маршал!

Лионель морщится: Сэц-Алану только на подмостках выступать.

— Тогда что в приказе «Не беспокоить» вам не понятно?

— Просто мы, — Давенпорт кривится и Сэц-Алан поправляется, — я решил узнать, не нужно ли вам что-либо.

Лионель незаметно хватается за косяк. Пол начинает качаться под ногами, перед глазами плывёт. Вот тебе и местное вино. Валит с ног даже маршалов. А запах какой от него сейчас идёт! Лицо Савиньяка искривляется в глупой пьяной усмешке. Давенпорт еле заметно кривится, отворачивается. Сэц-Алан мужественно терпит, ждёт ответа.

— Ещё вина. И не тревожить, даже если явится сам Леворукий!

И снова тёмная комната. Снова камин, снова уныло тарабанящий дождь. Как поливает. Лионелю становится вдруг страшно, ему не хочется быть одному. Он не хочет больше вспоминать. Сейчас он был бы рад и дриксам. Но в такую погоду и гуси могут утонуть. Что уж говорить о людях.

Пьёт маршал теперь прямо из горла, огонь в камине всё горит, по стенам мечутся тени. Зашуршали по стене обвалившиеся кусочки штукатурки. Завозилась, обманутая тишиной, в своём углу мышь. Но мыслями Лионель Савиньяк не здесь.



Тайна

Страсть к Леонарду Манрику стала «маленькой грязной тайной» Лионеля Савиньяка. Не то, чтобы подобных отношений не существовало, но об этом не говорили открыто и тем более не демонстрировали их. Да и потом, что позволено быку, то не позволено богу. Провинциальный дворянчик, который решил попытать счастья в столице, ещё мог декламировать, напившись, свои вирши о «рыжих кудрях и медовых глазах жестокого надорца». Сложно сказать, было это выражением серьёзных чувств или неумной шуткой. «Жестокий надорец», родившийся в приддском поместье, сверкал глазами, плевался ядом и раздумывал, вызывать на дуэль насмешника или нет. Над этой историей королевский двор потешался от всей души, впрочем недолго. До очередного скандала.

Лионелю Савиньяку было заказано проявлять подобные чувства к мужчине — к Манрику — прилюдно. Лионелю Савиньяку вообще запрещалось что-либо чувствовать. Он слышал, как какая-то фрейлина назвала его ходячей статуей. Лионель Савиньяк был заложником своего положения. Не то, чтобы оно его не устраивало, но иногда тяготило. В любом случае рисковать им ради мимолётной страсти он не собирался.

Он приложил все усилия, чтобы наглый дворянчик в столице не задержался. Все списки бездарных виршей были уничтожены. Сами вирши выучены наизусть. Ведь у Леонарда Манрика на солнце глаза становились, и правда, цвета мёда...

Лионелю было тяжело принять своё увлечение мужчиной. Помимо всего прочего, была ещё мать. Нет, Арлетта Савиньяк была умной женщиной, она не требовала от своих сыновей немедленной, прямо сейчас, женитьбы и внуков, однако, когда она приезжала в столицу и начинала расспрашивать Лионеля о его жизни, у неё становился такой ласковый ждущий взгляд — как у ребёнка, которому пообещали конфету, но которому хочется получить её прямо сейчас.

В один из редких свободных вечеров Лионель сидел с матерью в гостиной и пил шадди. Лионель — горький, без сахара, а его мать предпочитала сладкий напиток, со сливками. Они беседовали, как всегда, обо всём на свете. И Лионель расслабился, потерял бдительность.

— Скажи мне, ты влюблён? — спросила его мать внезапно. Лионель вздрогнул и едва не поперхнулся.

— С чего вы взяли, матушка? — придя в себя, спросил он.

— Ты так рассеян сегодня, — Арлетта немного лукаво улыбнулась сыну, — а это — первый признак влюблённости.

Вся атмосфера непринуждённости и уюта мигом испарилась. По крайней мере, для Лионеля. Кто ещё заметил мечтательность капитана королевской стражи? Он выпрямился в своём кресле и подавил желание зажать руки между коленями. Он всегда так делал в юности, когда начинал нервничать.

— Можно и так сказать, — осторожно ответил он и посмотрел на мать.

Разумеется, Арлетта не ограничилась этим. И Лионелю пришлось постараться, чтобы не выдать свою тайну. Ледяная невозмутимость не держалась на его лице в присутствии матери. Вообще в её обществе он частенько себя ощущал упрямым подростком, каким не был уже много лет. Лгать матери ему не хотелось, но и говорить правду — тоже. Он знал, известие о его... увлечении поразит её в самое сердце. А сердце матери надо беречь... Жаль, не всегда получается.

Арлетта мягко, но настойчиво посмотрела на него, и Лионель принялся сочинять на ходу.

— Ты уже объяснился с ней?

— Нет, мама. Я не думаю, что моё признание её обрадует.

— Она замужем? И так любит своего мужа?

— Нет.

«Нет, мама, она не замужем. Ей это вообще не грозит. Потому что она мужчина и зовут этого мужчину Леонард Манрик. И скорее всего он мне даст в морду, если я вдруг предложу ему прогуляться при луне».

Лионель представил рассерженного Леонарда и чуть не рассмеялся вслух. Манрик всегда так смешно возмущается.

— Я не уверен, что это серьёзное чувство, а не мимолётное... увлечение.

— Ты боишься спугнуть своё чувство признанием? Ах, какой же ты ещё мальчик! Если чувство крепко, то разве оно пройдёт если его открыть любящему сердцу?

— Видите ли, матушка. Я вовсе не уверен в ответных чувствах ко мне. К тому же, — Лионель чуть помедлил, подбирая слова. И тут его озарило.

— И, потом, её семья будет вовсе не в восторге, если я вдруг начну за ней ухаживать, — сказал он, откидываясь снова на спинку кресла.

Леопольд Манрик точно сляжет, если вдруг за его сыном начнут ухлёстывать, как за какой-нибудь девицей. Арлетта, услышав это, задумалась, нахмурившись, кто эти нехорошие люди, которым не нравится её сын. Лионель чуть расслабился и начал напряжённо размышлять, как бы вывернуться из щекотливой ситуации. И где же Эмиль, где его кошки носят? Арлетта тем временем пошла на хитрость.

— Как она выглядит, эта девушка?

Лионель принялся описывать первую пришедшую на ум девицу:

— М-м-м, она рыжая, знаете, такой медный оттенок, глаза светло-карие, кожа белая. Не низкая и не высокая. Откуда-то с севера. Её фамилия на слуху, вы её слышали.

Арлетта задумалась. Рыжая, с севера, громкая фамилия... Неужели...

— Ты имеешь в виду старшую девочку Манрик? Иоланта, кажется, — уточнила она.

— Да, именно она, — поспешно согласился Лионель.

Опять Манрики. Никуда ему не деться от Манриков. На самом деле Иоланту Манрик — хитрую, пронырливую су... девицу, настоящую Манрик — он, скорее, недолюбливал и старался держаться от неё подальше, от её хитрых проницательных глаз...

— Я просто уверена, что вы... — начала говорить Арлетта и сжала руки сына в своих, но тут распахнулась дверь, и в гостиную ворвался подвыпивший и весёлый Эмиль.

Да, у Лионеля Савиньяка была тайна. Тайна, которую не доверишь друзьям, даже самым близким, не расскажешь родным. Тайна, которая быстро перестаёт быть тайной для проницательных людей и рыжих девиц. Иначе зачем Росио в личном письме вдруг вскользь замечать, что он, пожалуй, оставит Леонарда Манрика в Тронко, при штабе? А рыжие девицы скромно и благоразумно молчали.

В любом случае Лионель Савиньяк не был из тех, кто томно вздыхает и любуется объектом своей страсти издалека. Однако он всё же не решался заговорить с Леонардом Манриком о своих чувствах. Отчасти из-за страха насмешки. О, средний сын тессория, генерал от инфантерии Леонард Манрик умел, под настроение, проехаться по своему противнику. А между Манриками и Савиньяками давно не было дружбы. Кроме того, Лионель не имел ни малейшего понятия, как заговорить с мужчиной о... о... таком. Будь Леонард дамой... Иногда Савиньяку и снилось, что Манрик превращается в весьма жеманную и пугливую даму, тут уж Лионель не терялся. Но наяву всё было не так.

Наяву Леонард Манрик быстро выводил его из себя. Наяву Леонард Манрик будил в Лионеле Савиньяке всё то тёмное, что было в его душе. Наяву Леонард Манрик сводил с ума. До дрожи хотелось прижать его к себе, уткнуться в шею и... и получить по почкам, или куда там Манрик сможет достать. Отношения между ними сложились неприязненные и натянутые.

Не то, чтобы они виделись часто. Пожалуй, это было и к лучшему. Но всякий раз Лионель скучал по Леонарду и радовался про себя, заметив в толпе придворных рыжую макушку своей тайной любви. Но однажды он понял, что дальше тянуть нельзя. И он решился.

После многократных раздумий Лионель решил, что лучше, если они встретятся на нейтральной территории, подальше от любопытных глаз. Например, у Марианны. Если он вдруг нанесёт визит прекрасной куртизанке, кого это удивит? Ведь у них была когда-то длительная связь. Сложнее всего оказалось с Леонардом. Он как будто почувствовал что-то. В первый раз не пришёл. Однако Марианна была очаровательно настойчива, и вот, придя в дом четы Капуль-Гизайль, Лионель увидел в их гостиной скучающего и весьма уже раздражённого Леонарда. Рядом суетился хозяин дома, как никогда похожий на кругленькую морискиллу в парике.



Рыжие листья

Лионелю становится холодно и он перебирается ближе к огню. Пить больше ему не хочется, выпитое просится назад. Он подносит бутылку к глазам. Бутылка его наполовину полна, вина в ней мутное от взболтавшегося осадка. Мутно и на душе у Лионеля. Кто сказал, что все печали можно залить вином? Только не Лионель Савиньяк.

Лионель растёр лицо руками. Мысли путаются, тонут в мутной глубине одурманенного сознания. На смену унынию приходит ярость, хочется идти и драться. С кем, почему? Неважно. Ему можно. Ему всё можно. Он же ходячая статуя, бездушная сволочь, отродье Леворукого... Как ещё его называют? Сбежать бы. Сбежать бы от них в рыжий осенний лес... Нельзя, нельзя. Да и нет больше этого леса. Сорвал ветер, сбил дождь с веток на сырую землю рыжие листья. И они потускнели, потеряли свою яркость, стали бурыми, словно запёкшаяся кровь... Ничего, когда он малость проспится, будет им Леворукий.

Лионель даже с трудом приподнимается, но отяжелевшее от вина тело не слушается, падает обратно в кресло. Выскользнувшая из рук бутылка звякает, качается, но не падает. Мужчина снова забывается пьяным сном, съезжает в кресле, его голова клонится набок. Из своего угла выбегает осмелевшая мышь, нюхает воздух. В комнате пахнет отвратно.



Потом

Гостиная, в которую проводили Лионеля, была большая, светлая, обставленная с большим вкусом. Когда лакей проводил его туда и забрал принесённые цветы, в комнате уже располагался Леонард Манрик, а хозяин занимал его беседой. Манрик сидел на софе, положив согнутую ногу на другую. Капуль-Гизайль примостился в кресле сбоку и рассказывал последние сплетни. Взгляд Леонарда был пустым, он лишь иногда что-то односложно бурчал в ответ. Перед ними на столе стоял поднос с угощением и вином. На одном из столиков стояла ваза, в которой находился роскошный букет чайных роз. Почему-то он показался Лионелю неуместным в этой комнате.

Увидев нового гостя, барон вскочил и довольно убедительно удивился его приходу. Губы Лионеля чуть дрогнули при виде барончика, как он презрительно называл про себя хозяина этого дома. Он не мог не презирать человека, торгующего своей женой, или кто она ему. Нет, это не мешало Лионелю пользоваться благосклонностью прекрасной Марианны, но тем не менее. Увидев Савиньяка, Леонард оживился. Он поднялся с софы и начал торопливо прощаться. Но его никто, конечно же, не отпустил.

— Останьтесь, Леонард, — сказал Лионель, заступая дорогу, — или вы боитесь меня?

Леонард Манрик вскинул подбородок:

— Я не боюсь вас, граф. Я просто не хочу вас видеть.

— А я хочу вас, — голос Лионеля прервался.

Нет, не так, хотел Лионель сказать о своих чувствах Леонарду. Но судя по выражению лица Манрика, тот всё понял правильно.

В комнате воцарилось неловкое молчание. Густой солнечный свет лился из больших окон, благоухали чайные розы, щебетали морискиллы в отдалении. Барон что-то пробормотал о флейтах и оставил их одних. Некоторое время мужчины не двигались. Глаза Лионеля беспокойно рассматривали Леонарда. Он был сегодня в зелёном. Зелёный камзол, золотые пуговицы и отделка. Такие же штаны. Правда, чулки и туфли сегодня на нём были обычных цветов: белые и коричневые соответственно. Ярко блестели пряжки. И бледное лицо, и медные волосы, небрежно завязанные чёрной лентой. Всё Лионель запомнил. И понял, что никогда не отпустит Леонарда Манрика.

Сам Манрик смотрел куда-то поверх плеча Савиньяка, наблюдая как пляшут пылинки в солнечном луче. Лишь слегка полуоткрытые губы и учащённое дыхание выдавали его состояние. К пению птиц присоединилась флейта.

— Я... я не разделяю ваших склонностей, — наконец сказал тихо Леонард. — И попрошу впредь не называть меня по имени. Мы с вами на брудершафт не пили.

Нет, Лионель понимал, что этим всё и кончится, но всё равно в его душе нарастала обида, будто что-то Манрик ему пообещал, а теперь отказывается. И вместе с тем появилось упрямство, желание подавить, завоевать. Нет уж, так просто он не отступится.

Леонард попытался обойти Лионеля, но тот схватил его за запястье, сминая кружево манжет. Запястье тут же напряглось, Манрик молча дёрнул руку, подавляя желание прошептать: «Отпустите». Хватка у Савиньяка была, что и говорить, железная.

Леонард нервно дёрнулся. Вот попал он в историю. Он снова взглянул в глаза, чтоб его, Савиньяка и понял, что тот так просто не отступится. Сердце у Манрика заныло: ну почему он, почему это ему так не повезло. Почему Савиньяк, этот кошкин сын, обратил внимание именно на него?

— Мы ещё выпьем, Леонард, на брудершафт, — сказал Лионель, криво улыбаясь.

Манрик нервно покосился на стол, где ещё стояли графин и бокалы с недопитым вином. Лионель чуть ослабил хватку и неловко погладил запястье Леонарда большим пальцем:

— Не сейчас. Потом.

Он разжал пальцы и посторонился. Леонард поспешил уйти. Лионель же упал на софу и налил себе вина. Он осушил бокал в два глотка и некоторое время сидел, часто дыша. В его крови горел огонь. Потом...

Потом была дуэль из-за этой сахарной милашки — Селины Арамоны.

Сверкали на солнце, скрежетали и звенели, сталкиваясь, клинки, всё тело гудело от напряжения, кипел в крови азарт, на губах чувствовался солёный вкус пота. День был жаркий. Леонард Манрик погонял тогда Лионеля Савиньяка. Был момент, когда он почти... Но нет, победил Лионель Савиньяк. Конечно же, было бы странно, если наоборот. Всё-таки лучший друг Ворона не мог быть посредственным фехтовальщиком, не мог проиграть абы кому.

Дрались они до первой крови, Лионель проткнул Леонарду плечо. И эта победа, когда он смотрел как морщится Манрик от боли, зажимая рану, как темнеет рукав его рубашки от крови, наполнила Лионеля неясным предвкушением.

Потом Лионель Савиньяк уехал, подчиняясь приказу, на север.

Потом Леонард Манрик отправился на юг, в Эпинэ, подавлять восстание.

Потом...

«Потом» превратилось в «никогда».



В Закате

Короткое забытьё освежило Лионеля, и в голове немного прояснилось. Он сидит и ворошит прогоревшие угли в камине. Мысли медленно кружатся, словно опавшие листья на поверхности озера или лужи. Хотя после сегодняшнего дождя многие лужи похожи на озёра. В Эпинэ тоже шли дожди, когда Симон Люра застрелил Леонарда Манрика и перешёл на сторону Ракана. Лионель от всей души надеялся, что Леонард погиб сразу, а не лежал в грязи, всеми брошенный, и умирал, умирал... Как невыносимо это представлять!

Лионель откидывается на спинку кресла, выронив кочергу. Он снова хватается за бутылку, подносит ко рту, но к горлу подкатывает тошнота, и он раздумывает пить. Но бутылку на пол не ставит, вертит в руках, гладит бок. Люра, Люра... Пальцы с лёгким скрипом скользят по гладкому стеклу бутылки. Останься Савиньяк в Олларии, «перевязью» мерзавец бы не отделался. Он вообще пожалел бы, что на свет родился. Что ж, они ещё встретятся. В Закате. А пока пожалеют о своём появлении на свет другие.

Его мысли перескакивают с места на места. Леонард мёртв, но остальные Манрики очень даже живы. И старик-тессорий и его оставшиеся сыновья — Фридрих и Арнольд. Ещё бы, лицо Лионеля исказила злая гримаса, этих из столицы не выманишь. И выводок Фридриха: Иоланта, Константин, Лионелла и Леопольд — перечислял про себя Лионель, загибая пальцы. Иоланта...

Он честно постарался припомнить, как она выглядит, эта Иоланта. Но лицо её упорно тонуло в тумане. Помнилось лишь, что она рыжая и у неё светло-карие глаза. А может, жениться на ней? Не сейчас — потом, когда закончится эта война. Излом... Или когда выпадет достаточно длительная передышка, чтобы найти эту девушку и жениться на ней. А вдруг она будет уже замужем? Лионель хмурится при этой мысли, но потом пожимает плечами. Что ж, есть ещё Лионелла. Забавно будет звучать. Лионель и Лионелла Савиньяк. Почему-то маршалу важным кажется сейчас взять в жёны именно девицу из семьи Манрик. Сколько же крови попила у него эта семейка в своё время! Это будет... Да, своего рода, компенсацией.

Успокоившийся Савиньяк зовёт своего адъютанта. И вот в комнате никого. Лишь поблёскивают в густеющей полутьме пустые бутылки, из угла доносится снова осторожная возня мыши да стучит в окна снаружи дождь. Меркнет и без того тусклый день. Ему на смену идёт ночь. Кому-то она несёт бессонницу или кошмары, а кому-то покой и сладкий сон.